Вот чакапули, чашушули и кучмачи. И — тост за хорошие воспоминания.
Вот появилась абхазура, с ней вместе мужужи и гебжалия. И молодое кахетинское желтое — «самое опасное» — вино.
Вот слышен отбойный молоток, это обновляются здания, сносятся старые кварталы, идет стройка. Вот я спускаюсь ночью в дождь с Черепашьей горы, захожу в дом художника, актера, ресторатора Гуги Котетишвили. Отсюда с балкона видишь весь город. Черепицы, Кура, остролистные деревья. Кривые улицы, холмы, кошки на крышах, дети играют в футбол. Откуда-то возникнет чача. Тост за стариков. Тост за детей. И я уже не замечу, как на столе появились чакапули и чашушули.
Или — нет. Все начнется еще раньше, когда в самолете сосед слева, настоятель храма Святой Троицы, благословит вас покурить и — когда погаснет сигнал «Пристегнуть ремни» — предложит выпить наливки за всех мертвых и за всех живых.
Или — совсем давно, в переполненном Музее кино, когда человек в белой рубашке и черном пиджаке успеет вовремя ударить в барабан на концерте симфонического оркестра или другой человек скажет: «Нет, это тебе спасибо, дорогой» — и будет звонить в Телави и петь «Жужуна цвима» в телефонном автомате.
Время перестает иметь значение сразу после прохождения границы. Расписание дня укладывается в одну фразу: «Сначала пообедаем, потом обедать будем». На второй день приезда ты уже не помнишь, когда был первый, а главное, не хочешь знать, когда будет последний. Дни, столы, хачапури, улицы, пианино, телиани, песни сливаются в один общий тост — в котором любовь, смерть, радость. Поплывет Тифлис в тумане, ты в бутылке поплывешь. Но у этого непредсказуемого общего тоста будет изощренная структура, такая же незыблемая, как правила тамады. На каждом празднике будет благословение стола, тосты за усопших, за детей, за любовь, Грузию, за друзей друзей, за друзей друзей друзей.
Вот дом на улице Зандукели, в центре Тбилиси, в гостях у семьи Тотибадзе. Стоит стол, на стенах висят картины, и в кресле сидит хозяйка дома, красивая женщина с седыми волосами. За ней на полу стоит огромная ваза с астрами, которые тоже кажутся нарисованными.
И ты замечаешь — пожелтевшую черно-белую фотографию, записку «Скоро буду — начинайте без меня», винную пробку, вкрученную в штопор, сверкающие оливки на черной тарелке, чешуйчатую рыбу и выстроившиеся возле нее четыре яблока, одно из которых точно будет с листком, ты замечаешь, в каких непростых отношениях состоит белая скатерть с разрезанным надвое одним ударом гранатом. Ты замечаешь, как отражается солнце на цветочной вазе или повторяется окно в хрустальном штофе с чачей. После обеда мы едем обедать в Кахетию.
Остановка у придорожного рынка. Под навесом вырыта глиняная печь, в которой пекут «самый вкусный в Грузии» хлеб. На прилавках — хурма, мясо, специи, мясо, фасоль, мясо, помидоры, мясо, чурчхела, мясо. Запах горячего хлеба смешается с запахом чеснока, навоза, мандаринов, пожухшей травы и лобио, которое тут же готовит себе торговец. Визг поросенка, к которому тут относятся без всякого пиетета, смешается с криком индейки, какой-то дурацкой песней из магнитофона, смехом, шумом машин, звяканьем кастрюль, ветром в деревьях.
Дорога идет через Сагареджо, Манави и Качрети. За окном — шахматная доска со всеми оттенками зеленого на четных и светлой охрой на нечетных полях, с игрушечными белыми домиками в странном и единственно верном порядке разбросанными где-то внизу вперемешку с кудрявыми коренастыми деревьями.
Мы в городе Сигнахи. Вы в доме Георгия Колондадзе, художника, тамады, отца восьмерых детей, героя тысячи рассказов, «иконы дружбы». Дом стоит на вершине холма, перегнувшись через перила балкона, вы срываете инжир с дерева. Запах шашлыка. Кроме грузин здесь живут азербайджанцы, гунзибцы, бежтинцы, осетины, цахуры, грузины-ингилойцы, рутульцы, русские, удины. Вот длинный стол. Сыры всех видов на красной скатерти. Тысячи закусок. Семь сортов шашлыка. Все виды фруктов, двадцать видов мяса. Следить за сменой блюд уже не успеваешь — здесь это называется многоэтажное размещение.
В Грузии хотя все объединяются у стола и постоянно говорят о еде, еда не главный и даже не второстепенный герой («еда прежде всего должна радовать глаз, а потом желудок») этой создающейся здесь и сейчас истории. Тост — за дружбу. В руках — рог. В нем — 500 грамм сухого белого вина. Тост — за любовь. У вас в руках рог какого-то белого вина. Тост — за святых. Три музыканта поют — баян, кларнет, барабан.
Идет дождь. Справа — узкая полоска реки с зелеными камнями по берегам. Слева изгородь из огромного пожелтевшего бамбука. Вокруг — холмы и горы. Где-то в километрах трех остался дом Карамана Кутателадзе, конечно, художника. Караман строит дом в горах в деревне Гарикула. Он начал строить его еще до войны и строил во время войны, когда из-за бомбардировок соседних областей волки переселились поближе к Ахалкалаки и по ночам стали загрызать собак. Караман строит этот дом до сих пор. Это трехэтажный замок с винным погребом, винтовой лестницей и фресками на стенах гостиной придуман как место встречи художников и их друзей. Или просто друзей. Сегодня — день такой встречи. Вино открыто, сулугуни на столе, музыканты в пути. А мы с Караманом едем за бараном. Бараны живут в получасе езды — их разводит азербайджанская семья с соседнего хутора. Приготовления занимают немного времени, пока мальчик-пастух ведет барана с прогулки, друзья-азербайджанцы наливают нам крепкий кофе. В компании двух собак, мальчика-пастуха, барана и его хозяина мы отправляемся в специальное место — к поляне напротив дома. Идет дождь. На поляне разбросаны рога. Здесь растет айва. Лежат бамбуковые листья и сено. Кости. Баран не хочет идти на поляну. Хозяин барана берет недлинный нож. Прижимает морду барана к пожухлым бамбуковым листьям, подносит нож к горлу барана. Мальчик-пастух держит барана за задние ноги. Дождь идет сильнее. Через секунду неправдоподобно красная кровь стекает по бамбуковым листьям. Подбежавшая собака слизывает ее и лает. Дождь усиливается, чтобы скрыть тошноту и сохранить спокойный вид я внимательно изучаю структуру коры айвового дерева. Хозяин барана точными движениями дирижера делает из дышавшего минуту назад существа то, ради чего мы приехали, — тушу, которая потом превратится в шашлык. Хозяин барана говорит мне, что этот баран был очень старым. А я думаю, что с этой картинкой — небольшой поляной, окруженной айвовыми деревьями, грызущими что-то собаками, мальчиком, играющим прутиком, дождем, кровью, которую еще не впитала земля, крюком, на который подвешена дымящаяся туша, спокойным человеком с ножом, мной, держащем в руке айву, с этой картинкой примиряет невозмутимость и точность действий мясника, обыденность всего произошедшего, какое-то библейское спокойствие. Но шашлык в тот вечер я так и не попробовал.
Потом будут мастерская и квартира художника и «иконы дружбы» Давида, которого все называют Кокосом, где на одной стене висят его картины, а на другой — картины его сына Георгия, а отец Давида будет рассказывать об археологических раскопках пятидесятилетней давности. Будет тост про орла, которого убил охотник, прежде чем тот успел съесть падаль, история про чудовище, живущее в горах, спор о том, чем отличается старый сван от молодого или сколько должно быть складок на хинкали. Будут мцхетские монастыри, церковный хор, услышав который самый последний атеист почувствует легкую дрожь, икона IV века, где изображена летающая тарелка, снова пианино в оконных проемах. Будет сад цвести весной, и «человек бывает старым, а барашек молодым», и «пейте вдоволь, пейте двое, одному не надо пить», и фисташковые улицы, и «балкон-наклон-подкова-конь-балкон», и «дубки, чинары, медленные вязы», и «пену сладких вин сонный льет грузин», и, наконец, «друзии, мы все из Грузии». И будет свежее пиво из крана на пивзаводе, таксисты, говорящие, что война только «в головах идиотов-политиков, а мы давай с тобой выпьем вот прям сейчас», шутки, смешнее которых не бывает, улицы, «где пахнет порядочностью», где «тропические деревья стесняются, что они растут не в кадках». И будут нарисованные тонкой кистью выхваченные из потока улицы лица, стихи на грузинском, в которых каждое слово почему-то кажется понятным, цветочный рынок, работающий круглосуточно, антикварный рынок на Сухом мосту, работающий по выходным, где на земле лежат старинные кинжалы, шкатулки, автомобильные шины, журналы 1990-х и 1890-х, вазы, трубы, пепельницы, медные дверные ручки, ковры, фонари, игрушечные солдатики. И — бесчисленные стопки фотографий, пожелтевших, с подписями и без. Как, например, та, на которой люди, о ком никто не знает и уже не узнает, сидят за столом, с хлебом-лодочкой, держат бокалы с вином и слушают человека с навсегда черной бородой и навсегда хитрой улыбкой, говорящего навсегда неизвестный тост.
И если вы почему-то, по какой-то нелепой случайности должны прервать это путешествие и, вспомнив, который сейчас год, месяц и день, будете ехать в аэропорт, держа на коленях подаренные и запрещенные на родине чачу или боржоми, вы будете думать, что оказались свидетелем удивительных превращений. Потому что застолье здесь становится «моментальным навек» — как на картинах Константина Тотибадзе, где надрезанный лук или кусок ветчины превращаются в полноправных персонажей всемирной истории и напоминают о совсем другой трапезе, а мясник делается прообразом всех живущих на этом свете мясников. И всех людей на свете вообще.
--------------
Из комментариев там же:
Rada Landar. Классная заметка.. «О, сладкий голос мухамбази!..» Стихи Григола Орбелиани (1861)Перевод Николая ЗаболоцкогоО, сладкий голос мухамбази!..Чамчи-Мелко А что сие – мухамбази? Ну читаем, где отыщем: ...Мухамбази - одна из форм стиха в персидской поэзии, разновидность мухаммаса... «Ку!» (Цитата из «Кин-дза-дза» означающая на самом то деле по грузински «черепаха» -- поди знай...) Стало ли очевиднее? Читаем дальше: ..Мухамбази писали и Чавчавадзе, и Григол и Вахтанг Орбелиани... Так оно понятнее, если откуда-нибудь помнить: «Я привык к твоим лобзаньям» или там: «Если б знала ты, родная, как мне тяжко горевать, Ты меня, не размышляя, полюбила бы опять!» Да.. поют такие вот мухамбази на пять, иногда семь мужских голосов. Поют душевно, как Церетелевское «Сулико» на музыку Вареньки Церетели. (Не путать Акакия с Зурабом Церетели—очень разные творцы) И вроде уже понятно, а.. что это все-таки на самом деле: М-У-Х-А-М-Б-А-З-И? Курд - Курдж - Гурдж Грузия, да еще Иберия. Вот, что это в одном флаконе. Мухамбази – это и коньяк «Энисели», и жареный сыр «Сулугуни», и минералка «Набеглави», и аджарский хачапури или вот этот "стакан чинури", с которого "все начинается". Мухамбази – это ткемали, которая не алыча, а сорт сливы такой. (Из ткемали этой делается тклапи—один из основных компонентов харчо, но это другая песня). Это и мтавар Григол Дадиани, мегрельский князь, присягнувший российскому императору в 1803, и БДТешный спектакль «Ханума». В конце концов Мухамбази – это малюсенькая грузинская деревушка со всеми своими многочисленными азнавурами (князьями), и хмели-сунели как женская, так и мужская, и даже знаменитое «Генацвале», которое Бог знает на самом деле, как переводится на русский. Может «душа моя», а может и неприлично несколько... Словом – что такое Мухамбази --Ра вици аба? , в смысле «Кто ж его знает?»